«Война разрушает и тех, кто защищает, и тех, кто разрушает, и тех, кто помогает»: интервью с соратницей Елизаветы Глинки
Рано утром 25 декабря 2016 года через минуту после вылета из Сочи в Черное море рухнул пассажирский самолет, направлявшийся в Латакию, на борту было 92 человека. Среди них – врач Елизавета Глинка, сопровождавшая гуманитарный груз для сирийцев. Спустя шесть лет ее имя помнят многие: Глинка была последовательницей Веры Миллионщиковой – знаковой личности в истории паллиативной медицины в России. Елизавета Петровна сотрудничала с Первым Московским хосписом, основала первый в Киеве хоспис, многое делала для одиноких людей, оказавшихся наедине с болезнью, помогала вывозить в Россию с Донбасса больных детей. Значительной составляющей ее работы была помощь бездомным: их она кормила, устраивала в больницы и хосписы, оказывала первую медицинскую помощь на улицах и в помещении своего фонда на Пятницкой, разыскивала родственников и даже выполняла желание быть похороненными по-человечески, с отпеванием и не в общей могиле. В интервью она призывала: не обижайте бездомных, позвоните мне – мы заберем.
После смерти доктора Лизы основанный ею фонд «Справедливая помощь» продолжил работать уже в другом составе, а старая команда ушла в самостоятельное плавание. Mir24.tv поговорил о Елизавете Глинке с Ланой Журкиной – директором Центра помощи бездомным и людям в трудной ситуации «Дом друзей», соратницей доктора Лизы и продолжательницей ее дела.
Лана, как долго вы работали вместе с Елизаветой Петровной и какой она осталась в вашей памяти?
– Пять лет я с ней работала, мне кажется, что я довольно неплохо ее знала, потому что мы не только работали вместе, но вместе куда-то ездили отдохнуть. Мы вместе начинали ездить на Донбасс, вывозили оттуда детей, пострадавших во время войны... Она была человеком. Со всеми человеческими нюансами, слабыми и сильными сторонами. Она могла быть жесткой, могла быть очень ранимой, очень мягкой. Она старалась каждое дело довести до конца. Если за кого-то бралась, старалась максимально человеку помочь, максимально решить проблему. Это было в ее характере. Мне кажется, это то, что очень сильно подкупало людей, которые приходили в качестве волонтеров.
Какой вы обе увидели войну? Тяжело даже читать про этих искалеченных детей, которых вы вывозили, про уничтоженные семьи, не то что оказаться внутри.
– Мы поколение, которое выросло в мирных условиях. Я всегда боялась даже смотреть фильмы про войну, читать про войну. Для меня это было тяжело, больно. Наверное, самое основное, чего я боялась в своей жизни, – это война. Представьте, человек чего-то боится, и тут внезапно с ним это случается. Очень страшно было, даже не видя еще пострадавших от войны, просто по городу передвигаться. Представьте красивый, явно любимый своими жителями город, в котором женщины, девушки ходят очень красивые, ухоженные, у которых сумочки в тон с обувью – у местных красавиц такая была примечательная особенность – и среди этого города выбитые витрины, пустые магазины, закрытые, мешки с песком, пулеметные гнезда, люди в военной форме с оружием, люди без военной формы с оружием. Постоянно слышишь, что где-то громыхает, постоянно сводки, где по каким улицам можно передвигаться, потому что там уже не стреляют. Это действительно очень страшно. Особенно когда попадались места, где люди пережидали бомбежки, это вообще ужас: подвалы, ванные комнаты, как наиболее защищенное внутри квартиры пространство. Женщины с детьми, которых мы вывозили, рассказывали, как они прятались в этих ванных комнатах: сидели в ванной, закрывая себя и детей сверху матрасом.
Это было потрясение для вас обеих? Как Елизавета Петровна работала в этих условиях?
– Конечно, это было потрясение. Елизавета Петровна быстро освоилась, она переключилась на решение срочных задач. Мы были ограничены во времени, когда туда приезжали, и за короткое время необходимо было сделать очень много. Допустим, пока там продавали медикаменты в аптеках, мы приезжали и скупали необходимые медикаменты везде, где могли. Когда уже аптеки были закрыты и не было никаких медикаментов, мы отправляли гуманитарный груз, там встречали и распределяли. Работа была настолько интенсивная, что, наверное, мы только потом осознавали все эти картинки. Что-то увидел – тебя шокировало, но ты переключился на дело.
Ну, и Елизавета Петровна умела вдохновлять людей, она умела их организовывать. Это был такой сложный, насыщенный период ее жизни. Такое ощущение, что она... Мне всегда казалось, что она прям готова к этому была. К решению таких, очень сложных, очень больших трудоемких задач.
Ваша работа в фонде прекратилась после авиакатастрофы?
– Нет, я ушла из фонда до этого, меня война подкосила. Если бы я осталась, мне надо было бы с ней ездить. Наверное, я просто морально уже выгорела на тот момент. Я бы не смогла туда ездить больше.
Понимаете, ее сила была не в том, что она делала какие-то глобальные вещи. Нет, ее сила была в том, что она была очень честна и очень правдива. Она видела проблему и все называла своими именами. Она умела увидеть в каждом человеке что-то особенное. И она эту особенность очень сильно в человеке любила. Даже когда мы просто сидели дружески за столом в компании, она всегда точно раздавала указания: ты больных не бросай в случае, если меня не станет, ты вот этим занимайся, ты – вот этим. Видела она людей очень глубоко и, наверное, в этом ее ключевая особенность. Она тяжело расставалась с людьми, если человек попадал в ее орбиту, она старалась его максимально удерживать. Поэтому у нее в команде в общем-то люди и оставались надолго.
А почему она такие вещи говорила, у нее было предчувствие смерти?
– Я стала с Лизой работать после того, как Вера Васильевна Миллионщикова умерла – они с ней были дружны. И мне Лиза рассказывала, что незадолго до ее смерти, когда уже все знали, что Вера Васильевна тяжело больна и у нее паллиативный статус, она ей сказала: «Я хочу, чтобы после моей смерти мой фонд развивался, чтоб дело продолжалось дальше».
Единственное что – у нее мама очень тяжело уходила от инсульта, это очень большая потеря для нее была. И она все время говорила: «Я, конечно, не хочу, как мать, лучше сразу». Она предчувствовала. Для нас для всех из нашего общения, из разговоров, из всей жизни, всей деятельности, было очевидно, что вряд ли она когда-нибудь превратится в старушку, которая сидит на лавочке у подъезда. Такого даже не предполагалось.
Какой-нибудь случай, связанный с пациентами доктора Лизы, запал вам в память особенно?
– Практически тех пациентов уже не осталось. Елизавету Петровну больше знают, как человека, который занимался бездомными, но на самом деле у нее были и домашние пациенты, к которым в основном Лиза ездила сама. Был один человек – я, честно говоря, в первый раз даже не поняла, зачем она к нему едет, потому что ему ничего не надо было. В свое время она помогла ему с лечением и потом раз в месяц его навещала, специально что-то из еды сама готовила, привозила, устраивалось чаепитие. И я у нее спросила: «А зачем к нему ездить, в чем он нуждается?» Она говорит: «Он просто нуждается во внимании». А поскольку остальные пациенты – это люди, которые действительно нуждались в медицинской помощи, а тот человек был практически здоров, на меня это произвело большое впечатление. Потому что тратить свое время на человека, которому просто важно, чтобы приехала Лиза, посидела час за столом и покормила своей домашней едой, – мне кажется, это даже больше, чем человека лечить.
Кому вы помогаете сегодня?
– У меня две свои организации, одна – «Дом друзей», которая занимается помощью взрослым людям, попавшим в трудную ситуацию, в том числе бездомным. И благотворительный фонд «Две жизни» – это приют, где мы принимаем людей старше 70 лет, попавших в беду. Это люди, которых дома бьют, которых обманули черные риелторы, это граждане Советского Союза, вовремя не поменявшие документы и имеющие сложности теперь с установлением личности и оформлением паспорта.
Опыт работы с Глинкой изменил ваши принципы, повлиял на то, как вы сейчас делаете свое дело?
– Когда я пришла к Лизе, я вообще ничего не знала о благотворительности. Я думаю, что подход к людям, какие-то ключевые моменты – да, это все-таки наука, полученная от Елизаветы Петровны. Я частенько ее вспоминаю в работе. Получается, что после работы с ней моя жизнь кардинально поменялась, потому что я начала заниматься тем, чем занималась она. Через нашу маленькую команду в год проходит более 10 тысяч человек, у нас единственных есть приюты в Москве – и для бездомных, и для пожилых.
Складывается ощущение, что особое отношение у Елизаветы Петровны было к бездомным, какое-то личностное. И вы занимаетесь помощью бездомным. Почему?
– Потому что это очень уязвимая категория. Знаете, больного ребенка в семье иногда больше любят, чем здорового. Вот сейчас я в приюте, и есть два человека, которые нуждаются в перевязке. У одной пациентки от пупка до самых кончиков пальцев практически нет кожи, у нее дикая пиодермия. Перевязываешь три часа, стараешься, чтобы это было максимально безболезненно... Она все это терпит. Я понимаю, как это больно, у меня сердце кровью обливается, но при этом руки делают свое дело. И, естественно, к ней проникаешься больше, потому что человек страдает. В нашей природе сострадание к человеку, который испытывает наибольшие тяготы. И второй пришел – все у него нормально, культи его заросли, он даже мне сегодня сказал: «Неинтересно, да? Быстро перевязала». Все-таки это стигматизированная категория людей. Наше общество абсолютно нетолерантно ни к кому, а к бездомным людям тем более. А кто такой бездомный? Это взрослый человек, который в какой-то момент потерялся в жизни. Не будем разбирать, по каким причинам. Но наше общество ставит на нем крест. Войти в число бездомных просто, а выйти очень сложно.
Когда мы обвиняем бездомных людей в том, что они ведут асоциальный образ жизни, пьют на улице, выглядят неопрятно – на самом деле, это отчаяние. Это высшая степень отчаяния. А какие люди там попадаются... Образованные, грамотные, люди, которые любят жизнь. Это потрясающе. Когда ты выезжаешь на улицу и работаешь там с бездомными людьми, ты возвращаешься, заряженный энергией. Потому что тебя искренне благодарят. Люди благодарят за то, что ты дал им самую малость – им не надо впрок, им не надо полные закрома чего-то, потому что все, что на них есть – это и есть их дом. Все, что в карманах – это их нажитое имущество. Это неочевидные вещи. Они очевидны только для тех, кто глубоко и долго работает с бездомными. А какое счастье, когда кто-то из них при твоей помощи возвращается в нормальную жизнь. Это как у игроков, наверное, азарт.