Никита Кобелев: Я даю творить артистам, но идем мы в том направлении, которое задаю я

С главным режиссером Александринского театра Никитой Кобелевым встретилась ведущая телеканала «МИР24» Анастасия Стурова.

Вы в Александринке с июня 2023-го. Как ощущения?

Мне было достаточно легко сюда входить, потому что я уже сделал здесь один спектакль в качестве приглашенного режиссера, спектакль «Тварь», и познакомился с труппой, с театром. Но одно дело, когда ты приглашенный режиссер, другое, когда ты уже начинаешь работать в театре и быть здесь каждый день. Я, на самом деле, еще вникаю во многие процессы. Полгода просто оглядывался, а сейчас уже как-то более-менее освоился и думаю, чем еще могу быть полезен, на какие вещи стоит чуть больше обратить внимания, что-то улучшить.

Вы перешли из Москвы в петербургский театр. Сильно ли отличаются театральные традиции в обеих столицах?

Отношение к делу, организация творческого процесса. Например, здесь артисты переодеваются на репетиции. Не в каждом театре такое есть. Они готовятся, переодеваются, есть какая-то черная форма. Мы как в театральном институте, перед каждым спектаклем проходят репетиции. Люди вспоминают, хотя играть они могут по сотому разу уже этот спектакль, или играли его совсем недавно. Есть какие-то вещи, которые формируют отношение в плане того, что мы очень профессионально относимся к своей работе.

Александринка сильна традициями Мейерхольда, который творил на этой сцене, он буквально переворачивал авторские тексты, чтобы создать свое произведение. Насколько вы близки к этой формуле?

Ни в коем случае не сравниваю, но современная режиссура идет по этому пути, и здесь я не исключение. Я тоже, когда беру какой-то классический текст, пытаюсь его под другим углом немножко показать, не под привычным, а найти вот эти неожиданные вещи, прочесть их. Может быть, где-то и поменять текст, и действительно вторгнуться в него, как это было с последним нашим спектаклем «Воскресение» по роману Льва Николаевича Толстого.

В «Воскресение» у вас тоже все перевернуто, и рассказ идет не от лица главной героини, как мы все привыкли, а от лица человека, который сломал ее жизнь. Почему? Как вы это нашли?

Когда я прочел роман, и мы решили его ставить, в этом во всем была более интересна линия самого Нехлюдова, потому что этот человек совершил ошибку, совершил зло, сломал жизнь чью-то, и вот может ли он это исправить, может ли сам поменяться? Ужаснувшись тому, что ты сделал, в какой-то момент осознав это, можно ли начать жизнь с чистого листа? Эти вопросы меня очень волновали. В Нехлюдове заложено альтер эго самого Льва Николаевича Толстого. Да и этот персонаж, Нехлюдов, у него появляется в других произведениях 50-х годов. Он многое дал ему от себя. Вот эта история Нехлюдова мне ближе. Поэтому, когда действительно режиссер интерпретирует произведение, надо понять, что ему самому близко.

Артисты говорят, что вы, режиссер, скорее мягкий, даете творить, не давите авторитетом, правда?

Да, так и есть. Но мне кажется, мы остаемся в тех рамках, когда идем в направлении, которое задаю я. Но артист может привнести что-то свое, потому что, во-первых, может быть, мое видение не очень подходит под его индивидуальность, такое бывает. А может быть, в процессе репетиции находится что-то еще третье интересное. Я открыт к разговору, к предложениям, но большую часть я все равно отвергаю из того, что предлагают артисты, наверное, процентов 80−90. Мне кажется, у нас всегда такая атмосфера, что, в принципе, все прислушиваются, все слышат, все делают то, что я хочу, но где-то внутри. Может быть, им даже кажется, что они находятся в какой-то ситуации свободы. Вот, это пожалуйста.

В то же время в одном из интервью вы отметили, что стали режиссером, а не актером «к счастью». Почему?

Я до сих пор не очень понимаю, как артисты вообще выходят на сцену, тут на них столько людей смотрит. Я бы, наверное, умер от волнения, или от зажима какого-то. Мне кажется, это другие нервы, другая психология. Я иногда поражаюсь тому, как они это делают. Хотя примерно понимаю, почему так все работает, потому что артистам помогает выполнение тех задач, которые перед ними ставят, и когда они их выполняют, они забывают о том, как на них смотрят, как их оценивают, что о них думают зрители, и стараются быть внутри того, чего построено.

А в этом смысле насколько вы легко переживаете свои премьеры в зале?

Я сложно переживаю, мне тяжело смотреть свой спектакль. Если честно, я не из тех, кто с открытым ртом смотрит и любуется: «Боже, как это, какие все молодцы, как это все здорово». Нет, я скорее всегда переживаю, если что-то не так или меня что-то не устраивает. С другой стороны, я стараюсь быстро отпускать.

Правда, что свой первый театр вы основали в 16 лет?

Да, правда. В городе Набережные Челны, откуда я родом, мы организовали любительскую студию с одним педагогом. Этот театр до сих пор существует.

Те задачи, которые вы ставили тогда перед артистами, сильно отличаются от задач, которые ставятся сегодня?

Конечно, безусловно. Многим кажется, что режиссура – это все придумано, какие-то там трюки, фишки. На самом деле, режиссура, это и то, как играют артисты у тебя, какой воздух возникает, и то, как ты работаешь со словом, потому что работа с артистами – это есть работа режиссера, иногда очень большая часть работы. И поэтому для меня важно найти этот баланс между человеческим и ощущением пульса времени. Тот же Нехлюдов, у Толстого он один, у нас он немножко уже другой, потому что на какие-то вещи я просто не понимаю, как сегодня можно вот так реагировать, как реагирует Нехлюдов у Толстого. То есть я не верю, что сегодняшний человек с теми обстоятельствами может вот именно так, допустим, среагировать. Но, а как мне эту реакцию тогда по-другому сделать? Я думаю, ту же самую, которую Толстой имел в виду, но по форме, ее перепридумать, надо найти точную интонацию, тон, какой-то ход, может быть, обратный ход, тогда получится объем, получится правда. Вот это очень интересно, как работает в этом смысле театр.